Заглавная страница / Социология

«Не было у нас такого, чтобы обращались по имени

Рядовые воины Украинской повстанческой армии тоже подпадают под такие аналогии. С единственной поправкой — выбор каждого из них чаще всего был сознательным. Их никоим образом нельзя назвать «пушечным мясом» войны. Имена многих героев до сих пор остаются неизвестными. В летописи УПА, созданной по горячим следам событий, указаны преимущественно псевдонимы.

История обычно оперирует значительными датами, известными именами и гениальными стратегиями, часто оставляя на маргинесах простого и на первый взгляд ничем не примечательного человека. Крупные писатели-гуманисты тонко чувствовали эту несправедливость. Собственно, из этого чувства выросли образ артиллериста Тушина из «Войны и мира» Льва Толстого, герои «Бородина» Лермонтова, детально выписанные судьбы простых окопных солдат в произведениях Ремарка, тот же образ Василия Тёркина у Твардовского, иронический взгляд на войну Йожефа Швейка — смешного и глубокого персонажа великого Гашека.

— Родился я в 1927 году в селе Давыдковцы Чортковского района. Пас корову, помогал по хозяйству родителям. В начале войны было мне тринадцать лет. Старшего брата забрали в Германию. Родители хотели, чтобы я выучился на столяра, отдали в науку к мастеру Барановскому. Там я работал до сорок третьего. Люди были добрые, за науку денег не брали. Немного позже оформили меня «челядником» и уже платили 60 злотых. Можно было купить себе что-нибудь из материи: штаны пошить, рубашку... Но основная работа была дома. Мужских рук там не осталось: умер отец, забрали в Германию второго брата, остались только мама, жена брата и маленький мальчик, племянник.

В поисках рядовых воинов УПА мы заехали в город Чортков Тернопольской области. Здесь бывший политзаключенный Владимир Мармус познакомил нас с Петром Васильевичем Куликом.

— В сорок втором. Времена были тревожные. Тайно собирались у Антоха Скринника. Его хата для этого подходила больше всего: у всех преимущественно глиняные, а у Скринника — под жестью, да еще и с хорошим подвалом. Электрики в селе еще не было, а я время от времени мог разжиться соляркой, и мы зажигали ночник... Были мы почти безусыми. Но молодежь тогда рано взрослела. ОУН в Давидковцах возглавлял Василий Хамчук, двадцать второго года рождения, он занимался нашим идейным воспитанием. Декалог, выученный тогда, я исповедую по сей день.

— Когда вы вступили в организацию?

— Уйти в подполье — означало отречься от своего имени. Какое у вас было псевдо?

Так мы собирались до сорок третьего года. А уже среди лета перестали, поскольку приближался фронт... В отделение я пришел в сорок четвертом. Сотенного звали Степан Наконечный. Я был еще очень молод, но меня там никто никогда не обижал. Уважали и любили, как ребенка. Перед окончательным переходом в лес произошел такой интересный момент. В селе Шманьковка советы собирали молодежь на военные учения, готовили в советскую армию. Набрали ребят со всех окружающих сел. Учили, как винтовку разбирать, как гранату бросать. Поделили нас на «красных» и «белых», чтобы мы по полю бегали и наступали друг на друга. Я еще даже спросил у наших: «Что мне делать?» А они: «Иди-иди, больше знать будешь». Вот так у советов я немного и научился... А уже потом, когда хотели забрать в армию, пошел с ребятами в лес.

— Расскажите о своем первом бое.

— Называли меня Зир, а псевдо моего первого «кущевого» было Гудзь. Когда НКВД делал облаву, его тяжело ранили. До сих пор помню тот голос: «Зир, не оставляй меня...» Как-то спаслись.

— Помните ли вы обстоятельства своего ареста?

— Это память на всю жизнь. Тогда я впервые почувствовал, что такое ответственность за судьбу людей. Было так. Вызвал меня командир: «Бегом в село, скажи ребятам, чтобы уже шли в лес. Это приказ». Прибежал к крайней хате, роевой Дуб говорит: «Ребята позавтракают и сразу пойдут...» Приказ выполнил, поэтому с легкой душой возвращаюсь обратно, в лес. Холмы возле села были оголены, опасная местность... А тут вижу, как сверху, с другой стороны, цепью идет враг. Облава! И я не знаю, что делать. Вернуться к ребятам уже не успею. Тогда я спрятался за дерево и несколько раз выстрелил в воздух. Энкаведисты поливают из пулемета, но наугад, поскольку не поняли, откуда стреляют. Вот так сумел я предупредить ребят. А тут смотрю: идет побратим, парень из моего села Сум, с автоматом. Говорит: «Петр, идем со мной». Я удивился, но отправился за ним. И что-то меня мучило. Не было у нас такого, чтобы кто-то обратился к тебе по имени. Даже если это товарищ из одного села. Только «друг» и псевдо... Развернулся я тогда и побежал к ребятам в лес. Со временем узнал, что тот звал меня сдаваться.

Привезли в Борщев. Там была поликлиника или медчасть. Пришел в себя, когда меня с головы до ног облили ледяной водой. Какая-то женщина стояла рядом с цинковым ведром и смеялась: «Ну что, хватит водички или еще?» Окровавленного и мокрого забрали меня в КПЗ. Камера была переполнена, поэтому положили с краю на пол. Утром я уже еле дышал: легкие отекли. Ребята перенесли меня под окно, ближе к воздуху. Там лежал повстанец без ноги. Он мне посоветовал: «Слушай, парень, здесь такая девочка приходит перевязки делать, очень добрая девочка. Ты попроси, может, она тебя возьмет в больницу». Когда открыли засов и зашли конвоиры с медсестрой, я лежал, потому что уже и сидеть не мог. Девушка подошла ко мне, и я тихо промолвил: «Сестричка, может, взяли бы меня в больницу?» Она украдкой оглянулась на энкаведиста: «Если смогу». Сделала перевязку, а на следующий день меня забрали. Если бы не эта добрая девушка, Надя Рыженко из Днепропетровска, не выжил бы я ни за что. Потом, когда вернулся из ссылки, долго искал ее...

— Этого не забудешь... Попался я в сорок пятом на Тарнавке. Сначала был на посту, а потом меня сменили, и я так крепко заснул, что едва разбудили. Какая-то девочка тормошила: «Вставай, вставай, мальчик, москали идут». Это было 13 сентября, как раз на мой день рождения. Облавы никто не ждал. Меня ранили. Как упал лицом в землю, так уже ничего не помнил. Очнулся, когда начали раздевать, думали, что умер. Я раскрыл глаза, а санитар говорит: «Ты что, живой?» Прислонил меня к дереву, раз-второй обмотал бинтами. Я был ранен разрывной пулей выше сердца. До сих пор во мне те осколки сидят...

— В больнице мне сразу же сделали операцию. Хирургу одного взгляда хватило. «Приготовить к операции. Немедленно! Или завтра он умрет», — сказал он. Ранение было тяжелое, поэтому лечился я долго. Когда перевели в палату, медсестра Надя за мной ухаживала. Она работала в этой больнице, а заодно обслуживала КПЗ. Относилась как к родному: «Петрусь, как ты?» Когда выпадала свободная минута, садилась возле меня со Священным Писанием. Верующей была, евангелисткой. Однажды пришла, подняла мне одеяло, что-то положила и вышла. Смотрю — а это листовка. Такие листовки я не раз раздавал. Начиналась она так: «Лист колгоспників України до ката народів Йоська Сталіна». «Сестричка, а зачем ты мне это дала?» — «Да как — зачем? Чтобы ты прочитал...» Засмеялся я: «Не приноси мне больше, я сам раздавал эти листовки».

— Из Днепропетровска? Расскажите о ней подробнее.

В КПЗ медсестра Надя еще несколько раз приходила. Поговорить мы не могли: разговаривать с кем-либо ей было запрещено. Но она еще раз помогла мне. От какой-то страшной кожной болезни у меня все лицо было в струпьях, так что не мог даже раскрыть глаза. Все сторонились меня. Она принесла мазь. Я мазался, и со временем все сошло.

В больнице пролежал шесть месяцев. Надя сказала, что меня скоро выпишут. После выздоровления приставленный охранник стерег меня и днем и ночью. Даже в перевязочную заходил: «Я отвечаю за этого парня». Надя: «Никуда он не денется, стойте за дверью, антисанитарию разводите...» Но через шесть месяцев увели меня обратно в КПЗ. Ведут через Борщев. А я еще слаб, медленно так иду и вижу, что немного дальше Сум стоит. Тот, что шел сдаваться... Он увидел меня. Увидел и отвернулся. А уже потом, в Сибири, наши мне сказали, что убили его уповцы. Он ходил к энкаведистам и выдавал их. Ребята ему в окно бросили гранату...

— Когда я смог держать в руках ручку, меня привели к следователю. Тот говорит: «Распишись». Я расписался под тем, что они понаписывали, и меня забрали в Чертков. Немного посидел там в камере — и дальше поездом на пересылочную в Харьков.

— Как проходило следствие?

— Срок заключения вы отбыли в Томске?

Дали мне пятнадцать лет лагерей и пять лет высылки. Место назначения — Томск. Но и там не обошлось без добрых людей. На них мне всегда везло. В Томске судьба свела меня с врачом Титаренко родом из Киева. Он в бараке выискивал туберкулезных. После ранения я стал инвалидом, поэтому меня «отсортировали» к старым. Титаренко подошел ко мне, посмотрел: «Ты что, мальчик, здесь сидишь, я тебя смотрел?» Снял с меня рубашку, увидел еще живое ранение и спрашивает: «Хочешь в больницу?» И, не дожидаясь ответа, забрал меня в больницу. Снега и снега кругом, а на мне какая-то легкая рубашка, штаны, хорошо, что хоть больница недалеко. «Ты, мальчик, откуда?» Говорю — из Тернопольской области. «А, понятно, понятно...» Видно, понял: если из того края, то бандеровец. Выдали мне белье, на ужин принесли порцию баланды и кусок хлеба. Приходит врач Титаренко: «Ужинал? А еще хочешь?» И так я полтора месяца укреплял здоровье, съедая двойную порцию. Потом Титаренко говорит: «Ты знаешь, мальчик, я не могу тебя уже здесь держать...» — «Хорошо, я пойду в барак». — «Нет, я тебя переведу в другое отделение, ты еще столько же будешь лежать». На следующий день пришел он с врачом. Она взяла меня под руку и увела, а уже в палате говорит: «Смотри, мальчик, ничего ни у кого не бери». Я обиделся: разве я вор, чтобы брать чужое? А уже потом узнал, что привели меня в туберкулезное отделение, и она боялась, чтобы я не заразился.

В Спасске встретился мне еще один добрый человек, тоже из Днепропетровска, по фамилии Те­лицын. Был он старостой пятого барака. Такой то-о-лстый, ему одежду постоянно надо было расшивать. А я умел шить, и иголка с ниткой у меня была. Я все хотел маме написать, а с письмами там была проблема, и Телицын мне помогал: отдаст письма надзирателю, а тот уже пойдет и за зоной бросит в почтовый ящик.

— Нет, из Томска меня перевели в Джезказган. Но только на несколько недель. Там нужно было работать на медных приисках, и, слава Богу, инвалидов туда не брали. А то бы обязательно умер. Собрали нас, немощных, и переслали в другой лагерь. Тридцать женщин и пятьдесят мужчин пешком весь день шли в Кенгир. Я там оказался за несколько лет до восстания заключенных. Когда оно началось, был уже далеко оттуда, в Спасске, около Караганды. После восстания всем стало легче. Даже решетки разрешили повытягивать из окон.

— Знаю, что по окончании срока не всем бандеровцам позволяли вернуться на родину. Как было с вами?

Однажды на барак навели «шмон», я тоже попал «под раздачу». Хо­рошо, что хотя бы успел перепрятать свои портняжные принадлежности. Смотрю, а охранники уже мою кровать осматривают. Снимают подушку, одеяло... Я как раз сделал себе модные штаны: взял казенные, пояс оторвал, вставил клин — тогда носили широкие. И, чтобы они выровнялись, побрызгал их водой, прикрыл матрасом да и спал на них, утюга же не было. Охранник нашел их и заметил нестандарт: «А это что?» — «Да брюки», — отвечаю. «Брюки? Порча казенного имущества. Собирайся». И дали мне за это пять суток карцера. Отсидел, вышел оттуда такой печальный и вижу — идет Телицын: «Здоров, Петя, ты что такой грустный? Переходи ко мне в барак». И хотя нельзя было просто так собрать вещи и перейти, но Телицын все устроил. А еще через несколько дней с его помощью я стал учеником в портняжной мастерской. Там я работал до окончания срока. Из пятнадцати положенных отсидел одиннадцать. Четыре подарил Хрущев.

…Петру Кулику пошел девятый десяток. Он удивлен, что дожил до таких лет. Маленького роста, худощавый. На его долю выпало немало трудностей, но ему всегда, еще со времен юности, как-то стыдно было жаловаться. Неловко.

— Мне не запрещали, но домой я попал не сразу. Пришлось еще попутешествовать по пространствам «необъятной родины». В сорок седьмом мою старенькую маму вывезли в Пермь. Но я не знал, что такое Пермь, поскольку до недавнего времени этот город назывался Молотов. Приехал в Караганду и уже беру билет на поезд, вдруг вижу — а там написано: Пермь. И не видел еще такого... Да и спрашиваю: «Девушка, что вы мне продали? Мне нужно в Молотов». Она говорит, что уже нет Молотова, переименовали... Мама была в доме престарелых. Побыл я с ней дней десять, а потом уехал, потому что ее со мной не отпускали. И уже дома мой племянник, который учился во Львове, написал от моего имени Хрущеву прошение. Дескать, если есть сын, то он и должен кормить маму, а не государство. Где-то через полтора-два месяца маму отпустили...




Заглавная страница / Социология