Заглавная страница / Социология

Температура боли

В апокалиптической горечи прошла почти вся жизнь П.Савчина, который как художник состоялся в семьдесят пять лет, потому что пепел воспоминаний стучал в его сердце. Петр Савчин родился 23 марта 1923 года в с.Чертиж Жидачивс­кого района Львовской области. Сирота с семи лет, заробитчанин — с четырнадцати. С 1941 г. — участник нацио­нально-освободительной борьбы. В 1946 г. был арестован. Девять лет мордовских лагерей, реабилитация после смерти Сталина. С 1957 г. жил и трудился рабочим в г.Калуш. Протест против всего советского, не сломавшего силы духа и духовности П.Савчина даже в неволе, прояв­лялся в написании икон. Ценителем и покупателем его образов был народ на рынках и ярмарках Ивано-Франковщины. Развал Советского Союза стал счастливым потрясением — П.Савчин с молодым энтузиазмом включился в агитационные кампании начала 90-х годов. Он пишет и рисует десятки лозунгов, поскольку долгожданная свобода идет по Украине. Именно на этом подъеме вспыхивает талант художника-«историографа». Свой труд он представлял как исповедь, говорил от имени тех, кто не вернулся, кто не увидел рассвет. Именно в Калуше были созданы впечатляющей силы исповедальные композиции, о которых автор сказал: «Мое искусство — боль моей души».

Пока еще не вошли в постоянную экспозицию картинной галереи города Калуш (Ивано-Франковская область) тридцать две композиции самодеятельного местного художника Петра Савчина, подаренные им городу за год до своей смерти. Для эксперта, приглашенного из Киева, полотна были перенесены из запасников в экспозиционный зал, переступив порог которого, попадаешь в другое измерение, в ауру репрессивной советчины. Система искалечила судьбы миллионов, в том числе и жизнь Петра Савчина. Все без исключения сюжеты поражают болью, ужасом лагерной реальности, будничностью, с которой производились массовые убийства и голодоморы. Цикл картин был написан в период с 1998-го по 2002 год, следовательно, художник нашел в себе силы на пять лет погрузиться в ужасающее прошлое и мысленно снова пройти мученический путь.

В композициях восьмидесятилетнего художника гремит и взрывается стихия жизни, поставленной на грань выживания, а отчасти — и ужасающий лик насильнической смерти: «Панихида по-таежному» — волки доедают непогребенные трупы; «Наконец мы достигли собственной цели» — образы умирающих от голода людей на Киевщине; «Предпоследний допрос» и другие. П.Савчин спешит написать, зафиксировать, сохранить для истории пережитое и увиденное.

Несколько десятилетий он жил, носил в глубинах сознания драму своей жизни и побратимов по судьбе, а с течением времени, вероятно, погубленные жизни начали громко взывать, мучить в снах, не позволяв­ших художнику жить, не обнародовав ужасной истории народа осоветченных Карпат и каждой отдельной судьбы, из которых этот народ состоит. Опустошенные села, толпы изгнанников, вывозимых на товарняках за Урал, расстрелянные непокорные и гордые, съеденные волками на лесоповалах, принужденные участвовать в выборах советской власти на местах — эти и другие сюжеты-воспоминания лежат в основе композиций П.Савчина. Художника из него сделала совесть памятливого человека, которому посчастливилось вернуться. Не он выбрал искусство, а оно его выбрало и властно приказало — «рисуй!».

Социально, как и в художественном плане, Петр Савчин — типичный маргинал, в смысле личность вне мейнстрима. В изобразительном искусстве это явление исследовалось еще с 70—80-х годов ХХ в. Маргинальным В.Прокофьев считал искусство вторичное как относительно классического народного творчества, так и относительно учено-артистического. «Нечистый фольклор» (термин В.Прокофьева) находится в состоянии «вне» или «между» — на нейтральной полосе культуры и реальности как «третья культура». Создателей этого художественного пласта определяют как «наивных художников». Речь идет не о «примитиве» (термин не выдерживает критики), а о неангажированности традицией. Это «странное искусство» является творчеством маргиналов. Ситуация маргинальности коррелируется с понятиями «отчуждение», «одиночество», «аномальность», «лиминальность» (термин антрополога В.Тернера).

Автор погружает зрителя в страшную фантасмагорию. Сюжеты, как в кинематографе, нанизываются друг на друга, оживляют адскую правду, накрывают сознание как девятый вал. Эта серия вызывает в памяти образы «черной живописи» Франциско Гойи. У самодеятельного художника П.Савчина, конечно, художественная форма другая, но «температура боли» та же. Нерегламен­тированный авторский язык не побуждает к пространной искусствоведческой рефлексии.

Отношения маргинального творчества с профессионально-артистическим искусством существуют почти всегда, но довольно редко прочитываются однолинейно. Ди­алог художника с наследием непредсказуемо странный, опосредованный. Что касается П.Савчина, можно утверждать: он с завистью смотрел на ту реалистическую школу, которую ему не суждено было получить. Из него, благодаря колористической одаренности, получился бы прекрасный пейзажист. Проб­лем­ной для него осталась система мас­штаба и сомасштабности человеческой фигуры в среде. Но эти нарушения и наивизм в изображении человеческого тела приобретают эф­фект специфического художественного приема — деформации в пользу выразительности. В живописных историях П.Савчина прочитывается комплекс самоучки, подобный мучившему гениального Анри Руссо. Он тоже мечтал рисовать, как высокие профессионалы, экспонирующиеся в Лувре, — и именно страстное творческое мучение в пре­одолении ощущения неполноценности дарит маргиналам неистовую энергию, убедительность самобытного языка — правоту антипода.

Все это непосредственно касается Петра Савчина, поскольку он как личность представляет статус человека, который по «милости» государства разорвал все традиционные связи, оказался за чертой устоявшегося бытия и вынужден был создать специфическое измерение другого. Десятилетия П.Савчин оставался деклассированной личностью вместе с тысячами его земляков, разбросанных по сталинским лагерям от Урала до Магадана. В Красноярском крае тяжелую повин­ность отбывала жена П.Савчина — Надежда Павловна. По ее воспомина­ниям он напишет композиции «Бо­риславское гетто в 1947 г.», «На лесоповале», другие. Серию ужасающих сюжетов по жанру можно определить как «историко-наративную» в системе наивной живописи.

Каждый мыслящий и рефлекcи­рующий человек — философ по-своему. Способ мышления П.Савчина укладывается в матрицу школы киников со всеми присущими ей чертами чувствительной непосредственности, которая считалась кратчайшим путем к благотворительности. Целеустремленность в этом контексте П.Савчина очевидна.

Петр Савчин — из породы художников и пророков, которые создают в состоянии невротической экзальтации шедевры, заряженные колоссальной мощью внушения. Так, в лагерной изолированности П.Савчин увидел накануне смерти Сталина пророческий сон. В компо­зиции, написанной уже в 90-е годы, зафиксировано видение Бого­матери. Покрова вознеслась над неисчис­лимыми рядами сталинских жертв, за ее спиной трещинами покры­лась широкая стена. Похожая на стену в «Репетиции оркестра» Ф.Феллини. С нее увядшей листвой осыпают­ся портреты тиранов. Разве этот сон отрезанного от каких-либо источников информации каторжанина — не признак особого интуитивного провиденциализма?

Знаток народного искусства А.Ба­кушинский говорил о художественной ловушке иллюзорной прост­ранственной системы, которая, по мне­нию ученого, становится «зерка­лом сходства» и не способна вопло­тить обобщенной образности. Но П.Савчину именно и нужно было зафиксировать прошлое как сходство в деталях. Гений заключался в интуитивном отборе того художественного языка, который отвечал стихийной документалистике автора. Точным является замечание А.Якимовича относительно художников, которые «всегда острее каких-либо теоретиков ощущали безумие мира...»

В системе «третьей культуры», к которой причастен П.Савчин, типологическими являются фантастически-сказочные, мифологически-архетипные образы. Цикл П.Савчина выбивается даже из этого дискурса, он представляет весьма уникальный для наивиста феномен соц-арта, поскольку тематика, формы, пространство решения — иллюзорность прямой перспективы и потребность в миметическом рисунке — продиктованы потребностью летописца, говорящего на языке трагического прошлого.

Наративность П.Савчина подобна той, которая была присуща гениальному «таможеннику Руссо». Можно настаивать на форсированной, так сказать, двойной повествовательности Савчина — изобразительной и литературно-публицистической. Наряду с этим, сильной чертой автора является его врожденное ощущение композиции.

В сильной композиции «На лесоповале» горизонтальные ритмы бревен подчеркнуты мощной вертикалью ствола сосны. Две женщины завершают распиливать дерево. Оно вот-вот упадет. Это мгновение вносит в композицию экстремальное напряжение. Именно изображение пространственной глубины с бесконечными рядами «складометров» решает тему каторжного труда женщин. Эту, как и остальные композиции, автор сопровождает комментарием: «Так зарабатывали наши женщины в «сталинском раю» на хлеб насущный. За один складометр платили 1 рубль 40 копеек — примерно 2 буханки черного хлеба на двух работников...» Холст «Бориславское гетто. 1943» сопровождает комментарий: «Один старый еврей, которого вели на расстрел, говорил украинцам: «Нами начинают, а вами будут замешивать». Ужасная композиция-свидетельство: «Стрыйс­кая тюрьма (июль 1941)». В прогулочном дворике тюрьмы нагромождены рядами трупы расстрелянных. Комментарий автора лаконичен: «...после отступления советских войск в 1941 г. Автор — очевидец этих ужасов».

Петру Савчину не нужны были параноидальные видения Сальва­дора Дали или Рене Магрита, чтобы писать ужасы убедительнее. Кровавая история осоветченной Украины, в частности Прикарпатья, Голодо­моры 1933, 37, 50-х годов и реалии лагерного существования бросили его в самый центр сумасшествия. Композиции «Красный лог», «Строительство одной из дорог светлого будущего», «Первый допрос», «Виновный жив отвечай мертвый», «Погребальный ритуал по-таежному» и почти все остальные, не по художественной форме, а по духу, по ауре вселенской беды вызывают аналогии с циклом «Беды войны» Франциско Гойи. Из глубин сознания и подсознания, вобравших излишек боли, Петр Савчин говорит словами великого испанца: «Я это видел, и это — тоже». На склоне лет П.Савчин смог написать реквием-исповедь, потому что души умерших, блуждавшие вокруг брошенных, но не забытых тел, требовали от того, кто остался жив, правды.

Наративные сюжеты лагерной жизни и быта крестьян на оккупированных территориях приобретают масштаб значительного художествен­ного события в культуре современной Украины. Принципи­альная повествовательность композиций П.Савчина ломает предубеждение модернизма и постмодернизма относительно «греха» литературной содержательности. Искусство маргиналов инновационно еще и потому, что не зависит от моды и корпоративных договоренностей, которые тяготеют над профессиона­лами. Оно — вне схем, всегда шире и глубже их. Мотивация этого искусства заключается только во внутренней потребности высказывания, а каким способом, какими средствами — это зависит только от мощного импульса подсознания аутсайдера.




Заглавная страница / Социология